«Улисс» как «разорвавшаяся бомба»

В «Зеленых холмах Африки» Эрнест Хемингуэй приводит такой разговор:

«— ...А кто такой Джойс?

— Чудный малый, — сказал я. — Написал "Улисса".

— Про Улисса написал Гомер, — сказал Филлипс».

Диалог, легко заметить, не лишен иронии. Но в нем — целая страница литературной истории XX века.

В 30—40-е годы имя Джеймса Джойса было у многих на слуху, даже у тех, кто не то что не прочел ни строчки писателя, но даже не держал в руках его книг. Еще бы — «Улисс», один из самых вызывающих и дерзких романов XX столетия, в котором с небывалой до того откровенностью и мастерством была изображена внутренняя, сокровенная, интимная жизнь на фоне истории Ирландии начала века, а шире — истории человечества, был объявлен непристойным, чуть ли не порнографическим, и запрещен.

Время давно реабилитировало Джойса. Судебные преследования на Западе, цензурный запрет на издание в России воспринимаются как исторический казус, примерно так же, как знаменитое «дело Дрейфуса». «Улисс» переведен на многие языки мира, его свободно можно купить в книжных магазинах, и нет необходимости защищать ни его автора, ни издателей, ни переводчиков.

Джеймс Джойс почитается не только как великий ирландский писатель — он давно признанный классик мировой литературы. Столетие со дня его рождения, пришедшееся на 1982 год, пышно и с подобающим пиететом отмечалось во многих странах мира. В 2022 году мир, несомненно, будет праздновать столетие выхода в свет «Улисса», одного из шедевров художественной культуры и значимой вехи в истории модернизма.

Трудно перечислить писателей, которые в той или иной степени испытали влияние Джойса — у него тысячи последователей во всех странах, и даже те авторы, которым его творческая манера остается чужда, признают его значение; недаром такой убежденный реалист, как Дж. Б. Пристли, однажды с раздражением воскликнул: «Назовите мне хотя бы одного, кто скажет, что не подпал под влияние Джойса. Уверяю вас, он — лжец!»

Исследований, посвященных «Улиссу» и «Поминкам по Финнегану», насчитывают десятки тысяч, а литературоведов, занимающихся Джойсом, едва ли не больше, чем пушкинистов или шекспироведов. Многочисленны интерпретации этих романов. В истолковании «Улисса» на протяжении XX века попробовали себя все без исключения литературоведческие школы, начиная с традиционной критики и кончая деконструктивизмом. Порою возникает ощущение, что о Джойсе уже все сказано, разжевано и пережевано, и все-таки к нему обращаются вновь и вновь.

* * *

Из всех произведений Джойса наиболее часто пишут о «Дублинцах», «Портрете художника в юности», «Улиссе» и «Поминках по Финнегану». Однако большая часть исследований посвящена все-таки «Улиссу». В отличие от многих произведений мировой литературы, которые удостоились столь заинтересованного внимания читателей и критики, «Улисс» знаменит по-особому.

Уже та полемика, которая развернулась вокруг этой книги сразу после публикации, обозначила главные точки напряжения: всеобщее внимание писателей и критики, поразительный накал страстей и необычайно широкий разброс мнений — от полного приятия и восхищения до недоумения и полного отрицания.

Нет ни одного современника Джойса, который не выразил бы суждения о его романе. О нем писала Вирджиния Вулф, которая поначалу с большим энтузиазмом отозвалась о новой прозе Джойса:

«Стремясь во что бы то ни стало обнаружить мерцания того сокровенного пламени, искры которого проносятся в мозгу, и, чтобы сохранить его, он определенно смело пренебрегает всем тем, что представляется ему второстепенным: будь то правдоподобие, связность или какой-либо другой из тех указательных столбов, которые на протяжении поколений должны были помогать работе воображения человека, когда его призывали изобразить то, что он не может ни потрогать, ни увидеть <...>. Если нам требуется сама жизнь, то она, конечно, перед нами. <...> Давайте запечатлевать атомы в том порядке, в котором они падают в сознание. Давайте записывать узор — каким бы он ни был разъединенным и бессвязным на вид. <...> Давайте не будем считать само собой разумеющимся, будто жизнь существует наиболее полно в том, что обычно считается большим, чем в том, что обычно считается малым...» Но, закончив чтение романа, Вулф отнеслась к нему весьма критически:

«Создается впечатление, что мы находимся в ярко освещенной, но узкой комнате, что нас подвергли заключению в ней, заперли, вместо того, чтобы дать простор и свободу. <...> Вначале чтение забавляло меня, стимулировало, очаровывало, затем вызывало недоумение, скуку, раздражение и разочарование... Вы находитесь под градом миллионов бумажных шариков, но вам не наносят глубокую рану...»¹

Столь же амбивалентно и мнение Эзры Паунда. Он определил «Улисса» как «отчет эпического размаха о состоянии человеческого ума в XX веке»². Однако нравилось ему далеко не все: «Я думаю, некоторые страницы просто плохи, <...> плохи, потому что Вы зря тратите силы, — писал он Джойсу — Вы употребляете более сильное слово, чем это нужно, а это признак плохого искусства... Контраст между поэтичностью Блума и его внешним окружением сделан превосходно. Но он не стал бы хуже, если бы все отправления его организма описывались менее подробно...»³

Другой современник — Дэвид Герберт Лоуренс — выражается еще более энергично: «Чувствую ли я покалывание в мизинце или нет? — вот типичнейший пример вопросов, которые задают себе герои мистера Джойса. <...> Это уже какое-то предельное самокопание. На протяжении тысяч и тысяч страниц мистер Джойс <...> разрывает себя на части, выставляет напоказ свои самые сокровенные чувства... Это ужасно... Можно заниматься самокопанием в семнадцать лет, ну даже в двадцать два, но если вы не можете освободиться от этой привычки в тридцать семь — это уже признак заторможенного развития. <...> А если уж вы продолжаете это и в сорок семь — это уже, несомненно, признак преждевременного старения...»⁴

Решительно негативно отнеслись к литературным экспериментам Джойса Герберт Уэллс и Ричард Олдингтон. Хотя Уэллс и защищал Джойса от нападок цензуры во время процессов над «Улиссом», он обратился к нему с открытым письмом, в котором, давая высокую оценку ранним произведениям писателя, писал о романе следующее: «Вы повернулись спиной к простым людям, их повседневным нуждам и ограниченным возможностям в отношении времени и способности восприятия. И вы начали изощряться. Каков же результат? Сплошные загадки. Возможно, Вы правы. У Вас есть последователи. Пусть их джойсируют на здоровье. Но для меня — это тупик»⁵.

С подлинно страстной филиппикой выступил против Джойса Ричард Олдингтон.

«"Улисс" — наиболее ожесточенное, мрачное, свирепо-сатирическое произведение из всего до сих пор написанного мистером Джойсом. Это чудовищная клевета на человечество, я, правда, недостаточно умудрен, чтобы ее опровергнуть. Но я уверен, что это клевета. В "Улиссе" есть смех, но это жестокий издевательский смех, не имеющий ничего общего с хохотом Рабле. <...> Когда мистер Джойс использует свое необыкновенное дарование для того, чтобы внушить нам отвращение к человечеству, он совершает нечто ложное, он клевещет на человечество. <...> Мистер Джойс пошел в своем детальном анализе внутреннего мира персонажей дальше, чем кто-либо из известных мне писателей. Его точное воспроизведение мыслей Блума с их непоследовательностью, порывистостью, возвращением к навязчивой идее — удивительный психологический документ. Телеграфный стиль здесь уместен и оправдан. Есть также художественные обоснования для того, чтобы отказаться от всякого стилистического единства, которое всегда соблюдается французскими романистами <...>. Он очень смело обращается со словами, но творит совершенно удивительные вещи. В зависимости от своего желания он может быть то серьезным, то ироническим, то отвратительным, то плоским, то саркастическим, то спокойно реалистическим. Он сплавил драматическое действие с повествованием и варьирует тон повествования применительно к драматической ситуации. <...>

Воздействие Джойса на писателей: хорошо бы поступить с творчеством Джойса, как рекомендовал Платон — воздать ему почести, умастить его елеем, увенчать короной и отправить в другую страну.

<...> Он возбуждает отвращение с определенной целью, другие будут делать это бесцельно. Он непонятен, однако заставляет принять непонятное, но сколько людей напишут нечто путаное, думая, что это великолепно! Как много абсурдного будет произведено на свет с помощью "Улисса" в качестве повивальной бабки!»⁶

Обратную эволюцию — от неприятия к восхищению Джойсом — проделал его знаменитый современник и соотечественник Уильям Батлер Йейтс. Прочтя первые эпизоды «Улисса», появившиеся в американском журнале «Литтл Ривью», он с ужасом воскликнул: «Это сумасшедшая книга...» Однако чуть позже, познакомившись с романом ближе, изменил мнение: «Я сделал ужасную ошибку. Вероятно, это творение гения. Теперь я осознаю его единство. <...> Это нечто совершенно новое, не то, что видит глаз и слышит ухо, но это ежесекундная жизнь фиксирующего все мозга. Думается, он превзошел всех романистов нашего времени»⁷.

Даже Владимир Набоков, одним из первых принявший Джойса и понявший его очень глубоко, оценивает творчество писателя неоднозначно: «"Улисс" — превосходное, долговременное сооружение, но он слегка переоценен теми критиками, что больше заняты идеями, обобщениями и биографической стороной дела, чем самим произведением искусства <...>. Весь "Улисс", как мы постепенно поймем, — это обдуманный рисунок повторяющихся тем и синхронизация незначительных событий <...>. Оставаясь внутри одного стиля или сменяя их, Джойс в любой момент может усилить настроение, вводя музыкальную лирическую струю при помощи аллитерации и ритмических приемов — обычно для передачи тоскливых чувств <...>. Однако в любой другой момент Джойс может обратиться ко всевозможным лексическим трюкам, каламбурам, перестановке слов, словесным перекличкам, многообразным спариваниям глаголов или звукоподражаниям. Все это, равно как и перегруженность местными аллюзиями и иностранными выражениями, может быть, излишне затемняет эту книгу, где и без того подробности не проговариваются с достаточной ясностью, а лишь даются намеком для посвященных»⁸.

Не менее интересны и столь же разноречивы оценки творчества Джойса его современниками в России.

Илья Эренбург, встречавшийся с Джойсом в Париже, так описывал свои впечатления о нем и его романе: «Джойс был уже знаменит, его "Улисс" казался многим новой формой романа; его сравнивали с Пикассо <...>. Мне он представлялся честным, фанатичным в своей работе, гениальным и вместе с тем ограниченным "перемудрами" ирландским Андреем Белым, но без ощущения истории, без мессии и миссии, необычайным насмешником, которого принимали за пророка, Свифтом по отпущенному ему дару, только Свифтом в пустыне, где нет даже лилипутов»⁹.

В 1923 году сразу после выхода «Улисса» во Франции Евгений Замятин писал в литературной хронике журнала «Современный Запад»: «Одной из наиболее выдающихся книг в английской художественной прозе за последний год является "Улисс" Джеймса Джойса. Это — не роман и не повесть в обычном смысле этого слова, а что-то вроде живой, острой, художественной летописи подлинной жизни Ирландии: все действующие лица — действительно живущие сейчас в Дублине деятели политики и литературы, художники и завсегдатаи дублинских трактиров: автор почти не старался прикрыть их вымышленными именами. Книга — жесткая, звонкая; это пощечина и Британии, и Ирландии»¹⁰.

Особое родство с Джойсом почувствовал Сергей Эйзенштейн: «Чем пленителен "Улисс"? Неподражаемой чувственностью эффектов текста (во многом превосходящей животно-чувственную же прелесть любимого мной Золя). И тем "а-синтаксизмом" его письма, подслушанного из основ внутренней речи, которой говорит по-особенному каждый из нас и положить которую в основу метода литературного письма догадывается лишь литературный гений Джойса. В общем, в языковой кухне литературы Джойс занимается тем же, чем я брежу в отношении лабораторных изысканий в области киноязыка»¹¹. Много позже, в 1940 году, Эйзенштейн добавит к этой оценке: «Эффекты местами поразительные, но заплачено за них ценой полного распада самих основ литературного письма; ценой полного разложения самого метода литературы и превращения текста для рядового читателя в "абракадабру"»¹².

Сходно впечатление от творчества Джойса и у Ильи Сельвинского: «Джойсизм <...> стремится выйти за пределы родного языка, он задыхается в английском словаре, он ищет новых филологических средств выражения и находит их в интернациональной тенденции своей речи <...>. Вот почему поиски и изобретательство Джойса не могут не волновать поэтов.

Но все дело в удельном весе этих поисков, в наличии той безусловной идейной необходимости, во имя которой и производятся всяческие эксперименты в литературе. Судя по тому, что мы знаем о Джойсе, — 14 наречий привлечены писателем как самостоятельные величины, как краски ради красок, далеко не всегда предписанные логикой развития сюжета и действия»¹³.

Совершенно не принял Джойса Андрей Платонов. «Джеймс Джойс в романе "Улисс", — пишет он, — пытался доказать, что <...> человека вообще не существует, поэтому вся проблема о жизни и гибели человеческого рода не имеет смысла и содержания <...>. Жизнь сведена Джойсом к течению событий величиною с атом — к потоку пустяков, слегка раздражающих человека, и это раздражение, собственно, и составляет жизненный процесс <...>. В романе Джойса мы видим не реального человека, а человека, искаженного экспериментирующим пером автора романа, перетертого в его опытной реторте в прах... Свой исследовательский механизм Джойс использовал как машину для разрушения»¹⁴.

Отрицательную оценку наиболее одиозно формулирует не кто иной, как Юрий Олеша: «Товарищи, художник прежде всего конструктор, а не разлагатель, художник создает мир, свой прекрасный мир. Художник должен говорить человеку: "Да, да, да", а Джойс говорит: "Нет, нет, нет". "Все плохо на земле", — говорит Джойс. И поэтому вся его гениальность для меня не нужна... Этот писатель сказал: "Сыр — это труп молока" <...>. Писатель Запада увидел смерть молока <...>. Это сказано правильно, но мы не хотим такой правильности. Мы хотим не натурализма, не формальных ухищрений, а художественной диалектической правды. А с точки зрения этой правды молоко никогда не может быть трупом, оно течет из груди матери в уста ребенка, и потому оно бессмертно <...>»¹⁵. Но пишет он это в 1936 году в статье «Великое народное искусство», предназначенной для публичной порки западной культуры, а вот много позже, в литературных дневниках 1943 года, замечает по поводу одной из новелл сборника «Дублинцы»: «Здесь я преклоняю колени перед тенью Джойса, написавшего рассказ о мальчике и испорченном празднике. Может быть, один из лучших рассказов литературы, называющийся "Аравия"»¹⁶.

В более позднюю эпоху, уже расставившую акценты, уже подвергшую творчество Джойса множеству трактовок, великий русский поэт Иосиф Бродский, несомненно, ценивший вклад Джойса в литературу, тем не менее, пишет: «Джойс — это замечательный писатель <...>, но как художник он представляется мне куда менее значительной величиной или фигурой, чем он представлялся мне, скажем, четверть века тому назад. <...> Это ужасно интересно, но в общем это атоматизированное [автоматизированное? атомизированное?] сознание <...>. Это на сегодняшний день в литературе более или менее общее место. Это в общем скорее фотография человека, нежели мир, в котором он существует, да?»¹⁷.

Объяснение такому сильному расхождению оценок мы дадим несколько позже, а пока обратим внимание на одну — совершенно уникальную — черту романа Джойса, которую одним из первых обозначил Уильям Батлер Йейтс. Он признается, что спасовал перед масштабом романа: «Я читаю новое произведение Джойса. Я ненавижу его, когда я открываю книгу, где попало, но когда я читаю по порядку, оно производит на меня огромное впечатление. Как бы там ни было, но я прочитал только тридцать страниц в надлежащем порядке <...>»¹⁸.

Йейтс не одинок. Впоследствии многие — и самые именитые — читатели совершенно искренне и без всякого стеснения будут признаваться, что, при всем уважении к гению Джойса и понимании значения «Улисса», не смогли дочитать роман до конца. Таких читателей тысячи, и чтобы не перечислять слишком многих, упомянем хотя бы Матисса, Мандельштама, Борхеса, — даже великого книгочея, книгомана Борхеса!

Признавать великой книгу, которую нельзя прочитать до конца, — это по всем меркам дело экстравагантное и в какой-то мере скандальное. И, тем не менее, это так. Впрочем, в истории литературы имеются аналоги. Известно, к примеру, что визитной карточкой «Божественной комедии» является анекдотический афоризм: «Слава Данте пребудет в веках, ибо его не читают». Сходную репутацию имеет и «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле. Но оба этих великих произведения отстоят от нас уже довольно далеко, что в известной мере оправдывает их читателей.

Хотя можно отметить и внутреннее родство этих шедевров и книги Джойса. Все они рисуют гигантскую, космогоническую модель мира, все они наполнены множеством намеков и аллюзий на обстоятельства политической жизни, требующих глубокого погружения в реалии эпохи для будущих поколений читателей. Все они положили в основу своего сюжета путешествие. Кроме всего прочего, всё это образцы творчества, новаторского для своих эпох, ломающего шаблоны восприятия.

И все же есть в «Улиссе» нечто такое, что отделяет его и от этих произведений. Сама его структура, язык и манера повествования как бы подводят к некоему пределу, за которым кончается та литература, которую на протяжении столетий понимала и ценила читающая публика.

Попробуем разобраться, в чем же тут дело.

* * *

Магистральный путь европейской литературы, в известном упрощении, подразделяется на два этапа: традиционалистский и Нового времени. Первый этап охватывает огромный период — со времен выделения литературы как особого вида искусства из первоначальной синкретической хореи вплоть до эпохи романтизма. В самом общем виде его можно охарактеризовать как период «монологической» литературы, опиравшейся на представление о мире как о едином, нерасчлененном духовном пространстве, имевшем ценностное «ядро», мире, где можно было провести четкие границы между «добром» и «злом», между правдой и недолжным бытием. И древнегреческая трагедия, и лирика трубадуров, и литература эпохи Возрождения, и драматургия классицизма и Просвещения не подрывали основ общего мировидения, подразумевали наличие некоего идеального эйдоса, отхождение от которого воспринималось как комическое или трагическое «недоразумение». В подобном литературном космосе существовала строгая иерархия жанров, место каждого из которых было узаконено, а правила, по которым строились различные произведения — заранее определены. Канон, традиция, иерархия — вот три кита традиционалистской литературы, которая дала миру множество шедевров — от эпохальных эпосов до лирики и романа.

На рубеже XVIII—XIX веков возникает совершенно особая ситуация, когда традиционалистская литература начинает постепенно разрушаться, утрачивая вековые контуры и очертания.

Первый гвоздь в гроб старой литературы вбили романтики, остро ощутившие те путы, которые накладывали на развитие литературы традиционные представления о ее смысле и предназначении. Именно романтики обнаружили фундаментальный разрыв между реальной жизнью и нормативно сконструированными сказками о ней, которые в большом количестве производили писатели всех стилей, направлений и жанров.

Именно романтики, сделав ставку на индивидуальное, а не коллективное сознание, почувствовали враждебность личности к социуму, обнаружили то самое «двоемирие», которое было немедленно воспроизведено в громадном числе поэм и романов — от Байрона до Лермонтова, и, как это часто бывает, скоро само превратилось в литературный штамп.

Признав самоценность индивида и его «точки зрения» на мир, романтизм не остановился на этом и сделал следующий шаг — признал права «другого», а, следовательно — всех. Если значим мир отдельного человека, а людей — много, то значим мир каждого из них. Такая, незатейливая на первый взгляд, логика подрывала не только основы монологических жанров, но и монополию единой, неделимой, господствующей «правды» о мире. Она постулировала не только разобщенность и фрагментарность мира, она постулировала его принципиальную многозначность, которую отныне надлежало изображать «настоящей» литературе, коль скоро она не желала опускаться до примитивного уровня массового сознания с его неизбежными сюжетными клише и «финализмом» «сказок для взрослых».

Однако со способами изображения возникали проблемы. И не у одного романтизма. «Как миру выразить себя? Другому как понять тебя?» Эта знаменитая фраза Тютчева может служить лозунгом всей новой литературы. Если нет прежних критериев, продиктованных каноном, где найти иные, которые помогли бы адекватно передать сложный мир внутренней жизни и ощущений каждого индивидуального сознания?

Старые методы для этого не годились, поэтому изобретали новые, разрушая сложившуюся систему жанров и самые основы словотворчества. Отныне вся литература, на какие бы течения и направления она ни делилась, была озабочена одной проблемой — поиском свежего и неповторимого литературного языка.

Свои (как оказывалось впоследствии — временные) решения находил каждый вновь возникавший «изм»: к ним относятся и «озарения» Рембо, и метафизическая герменевтика Малларме, и внешнее жизнеподобие «реализма», и обнаженные приемы «натуральной школы», и «автоматическое письмо» сюрреалистов и многое другое. Со временем в этом ряду оказываются и произведения Джойса. Его слово в литературе, как мы увидим далее, с одной стороны, подытожило эти искания, а с другой — открыло совершенно иные перспективы и измерения — одновременно победоносные и трагические.

Примечания

1. Woolf V. The Common Reader. — 2 ed. — L., 1925. — P. 190, 191.

2. Pound / Joyce. The Letters of Ezra Pound to James Joyce with Pound's critical essays and articles about Joyce / edited and with commentary of Forrest Read. — L.: Faber & Faber, 1969. — P. 128.

3. Ibid. — P. 131.

4. Lawrence D.H. Surgery for the Novel — or a Bomb // Modern British Fiction / ed. by Mark Shorer. — N.Y.: University of California Berkeley, 1961.

5. Цит. по: Фогерти Ю. Дж. Джойс // Вестник иностранной литературы. — 1928. — № 10.

6. Олдингтон Р. Открывать красоту мира // Литературные обзоры. — 1924 (перепечатано в журнале: Иностранная литература. — 1963. — № 8).

7. Yeats W.B. Letter to John Quinn, July 23, 1918 // Ellmann R. James Joyce. — N.Y., 1982. — P. 530.

8. Цит. по: Джойс Д. Дублинцы. — М.: Вагриус, 2007. — С. 351—354.

9. Ibid. — С. 319.

10. Ibid. — С. 328.

11. Ibid. — С. 320.

12. Ibid. — С. 338.

13. Ibid. — С. 342—343.

14. Ibid. — С. 347.

15. Ibid. — С. 344—345.

16. Ibid. — С. 346.

17. Ibid. — С. 367.

18. Letters to W.B. Yeats. — P. 679.